T.me Переиздание российской истории — это не версия стандартного карамзинского варианта, где все вокруг государства и его централизации, а что-то радикально иное, очеловеченное, субъектное. Для этого даже долго искать не придется. Это, на мой взгляд, — история российского диссидентства.
Что есть «диссидент» в чисто этимологическом смысле? Несогласный, неуживчивый, неусидчивый человек. От латинского dissidens, где приставка — dis — указывает на разделение, разъединение, а глагол — sedēre — это «сидеть, восседать». Именно несогласные и неусидчивые люди меняют исторические траектории. Там, где все видят привычное, — они удивляются, возмущаются, сравнивают, размышляют и осмеливаются выдвигать собственные варианты. Размыкают известные круги, расколдовывают магию повседневности.
В целом под диссидентством следует понимать соответствие двум основным идеям.
- Первая и самая очевидная — это неуживчивость диссидента с политическими, культурными, метафизическими и прочими видами власти. Протест его обращен не только на принуждающий авторитет государства, но и на власть расхожих мнений, на власть молчаливого большинства.
- Вторая идея — это ориентир на универсальную, а значит, трансцендентальную линию истины, ибо универсум всегда трансцендентален для познания. Универсум безграничен, а это значит, что его познание всегда предполагает выход за границы любой истины о нем — пусть и самой безупречно обоснованной. Это значит, что диссидент — это всегда диалектик, отдающий себе отчет в склонности человеческого разума к искушению, когда, стремясь к безупречной формализации истины, — этот разум проще простого впадает в противоречия.
Определяющей для диссидентства является именно вторая идея. Она позволяет не отождествить свое сознание с какой-то и проявленной, избранной формой. Даже если эта форма весьма импонирует сознанию. Даже если сознание эту форму само и произвело на свет.
Надо отметить, что отождествление с избранной формой есть, наверное, самый большой соблазн диссидента, когда из своего базового, неприкаянного и неусидчивого, положения он может перейти к величественной стабильности.
Многие пленились этим. Некоторые — на какое-то время, как экзистенциалист Жан Поль Сартр, переживший период преклонения Сталину и Мао. Но чаще всего выходило так, что соблазн захватывал диссидентов бесповоротно.
* * *
Если говорить о диссидентах, относящихся к политическому контексту, то, как правило, большинство из них выступают с отчетливых «левых» позиций: за свободу и равенство, за личность и всегда — против государственной автаркии. Однако соблазн величественной стабильности довольно часто приводит их к противоположному берегу.
И тогда диссиденты становятся угнетателями свободы еще в большей мере, чем те, против которых они изначально боролись под флагом свободы. Собственно, они уже перестают быть диссидентами, превращаясь в тотальных реакционеров. Такая судьба весьма хорошо известна, включая французских якобинцев и российских большевиков. Многие из сегодняшних левых, еще и не добравшись до серьезных искушений властью, — сразу готовы демонстрировать реакционность и нетерпимость самой высшей пробы. Как говорит один из персонажей «Бесов» Федора Достоевского: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом…»
Очевидно, диссидентство не стоит отождествлять с политическими идеями левого фронта. Да и вообще, пока оно сохраняет верность себе, то не тождественно никакой, сколь угодно прогрессивной оппозиционной политической силе. Тогда как цель всякого нормального оппозиционного политика есть приход к власти и утверждение своих идей в законодательном формате — то для всякого нормального диссидента должен всегда сохраняться диалектический зазор между идеей и ее воплощением.
Оппозиционный политик, придя к власти, перестает быть оппозицией и становится мейнстримом. Диссидент же должен быть в оппозиции всегда, вне зависимости от успеха в продвижении близких ему убеждений. Он соизмеряет реализованную идею с универсальной ее проекцией, с метапроекцией, — и это всегда будет далеко не одно и то же. Диссидент — это всегда метафизик, вооруженный методом критического анализа.
* * *
И при всем этом, несмотря на, казалось бы, внеполитическую суть диссидентства, оно есть едва ли не главный двигатель демократии. Притом что под демократией мы будем понимать некую универсальную проекцию человеческого общежития — а не интересы и потребности какого-либо отдельно взятого демоса в рамках отдельно взятого временного отрезка.
Как представитель универсального, диссидент и в окружающем его конкретном сообществе усматривает, прежде всего, универсальные элементы. По сути, только эти элементы ему по-настоящему и интересны — а не тот бесконечный поток повседневных нужд, в котором привычно живут индивиды.
Диссидент вообще не очень уживается с повседневным — оно и близко не увлекает его так, как мир идей и смыслов. Он знает изменчивую ценность всего, чем обычно увлечены люди.
Когда к Сократу обратился один из его учеников и спросил: «Мастер, что думаешь, стоит ли мне жениться?» — то получил примерно такой ответ: «Не имеет значения. Что бы ты ни выбрал, потом все равно пожалеешь».
Как правило, диссиденты не слишком понятны и не близки населению. Люди хотят ощутимых эффектов, здесь и сейчас. Людям куда более понятны политики, которые обещают дать нечто ощутимое. Если б диссидент стал ориентироваться на поиск широкого людского понимания, то перестал бы жить в мире с самим собой.
Однако люди чрезвычайно и привлекают диссидента — как носители универсалий: свободы, красоты, достоинства, справедливости — и так далее. Он смотрит на окружающих через такую призму. Или — старается так смотреть. Быть диссидентом — значит всегда быть гуманистом. Воспринимать человека по его максимуму. И в качестве такого максимума всякий человек, если следовать мысли Иммануила Канта, этого классического диссидента, — раскрывается не как средство, но — как цель в себе.
В этом же и есть назначение демократии в идеальной проекции — дать возможность каждому индивиду стать понятным для других — по своему максимуму.
* * *
Впрочем, метафизичность диссидента нисколько не отменяет его способности смотреть в глаза реальности. Жан Поль Сартр сказал одну неоспоримую вещь: мое Я, это — Я и мои обстоятельства.
Бывают обстоятельства, когда диссиденту, чтобы оставаться верным себе, следует сосредоточиться не столько на идеальных проекциях, сколько на том, что им препятствует. И на тех, кто препятствует. Бывают времена, когда приходят очень темные обстоятельства и от них нельзя просто так скрыться в метафизических высотах. То есть скрыться, конечно же, можно — но тогда это будет совершенно против неуживчивой и критической диссидентской природы. Это будет отменой диссидентской природы.
А потому в определенные времена диссиденту предстоит вставать не только на умозрительные, но и на материальные баррикады.
Как сделал в свое время Сократ, отказавшись от бегства из камеры смертников; драматург и «умозрительный» гуманист Вацлав Гавел, ставший президентом; великий виолончелист Мстислав Ростропович, взявший в руки автомат при защите Белого дома в августе 91-го. В этом и суть честной диалектики: да, универсальный проект далек, утопичен и вряд ли вообще полноценно реализуем — но за то, чтобы он в принципе был как проект, — иногда стоит вооружаться не только мыслью и словом.
* * *
В целом же известная диссидентская неуживчивость с настоящим и явно преувеличенные ожидания от людей — все это не что иное, как великая стимуляция, без которой весьма немногие бы и вспоминали, что у пирамиды Маслоу есть верхние этажи. А уж в России сейчас без этих верхних этажей — совсем никак.