Тоталитаризм

Исследования тоталитаризма до сих пор тормозит приверженность школярским стереотипам об абсолютной власти государства как главной черте этого строя.

В 2023 году термину «тоталитаризм» исполнилось сто лет. Впервые он появился у Джованни Амендолы в 1923-м для негативной характеристики режима Муссолини, но был впоследствии популяризован самими итальянскими фашистами. В 1926-м его начал использовать философ Джованни Джентиле. В работе Муссолини, написанной при участии Джентиле, «Доктрина фашизма» (1931) тоталитаризм понимается как абсолютная власть государства: Tutto nello Stato, niente al di fuori dello Stato, nulla contro lo Stato.

Испанский мыслитель Хосе Ортега-и-Гассет термин «тоталитаризм» не употреблял, но уделил большое внимание сравнению режимов Муссолини и Сталина, рассуждая о судьбе государства, покоренного восстанием масс. Он первым увидел, как демократия перерождается в нечто прямо противоположное, разглядел истоки тоталитаризма в триумфе «гипердемократии, когда массы действуют непосредственно, помимо закона, навязывая всему обществу свою волю и свои вкусы». По его словам, «Муссолини нашел превосходно организованное итальянское государство, организованное не им, но как раз теми силами и идеями, с которыми он борется, — либеральной демократией, и начал безжалостно его истощать».

«Восстание масс» полностью было опубликовано в 1930 году, то есть до прихода к власти нацистов, когда для испанского мыслителя уже были ясны одноприродность режимов Сталина и Муссолини и их происхождение из того, что он называл гипердемократией, лишенной либерального начала, то есть деперсонализированной. К сходным выводам пришел почти десять лет спустя Франц Боркенау, рассматривавший взаимное сближение двух союзников (на момент написания его книги «Тоталитарный враг») — нацистской Германии и СССР. Выводы его книги о нацизме как коричневом большевизме и о большевизме как красном фашизме; о том, что фашистские тенденции проявились в коммунистической России раньше, чем большевистские в нацистской Германии, были подробно разобраны в рецензии Джорджа Оруэлла, опубликованной 4 мая 1940 года, в самые тяжелые дни противостояния Британии союзу Германии и СССР. Оруэлл сделал вывод: «Два режима, начавшие с противоположных концов, стремительно перерастают в одну и ту же систему — некий олигархический коллективизм». Хотя сам Боркенау, пожалуй, был резче, называя фашизм самой крайней политической формой самой крайней разновидности социализма.

Сопоставляя германскую и русскую модель тоталитаризма, Боркенау пришел к тем же выводам, что и Ортега-и-Гассет, сравнивавший режимы Сталина и Муссолини, — о порождении тоталитаризма демократией, лишенной либерального содержания. Либерализм стремится ограничить власть и вмешательство государства в жизнь человека. Демократия же способна подчинить меньшинство большинству во всех сферах — от политики и прав собственности до частной жизни и отношения к религии. И потому Боркенау признает право нацистского и советского режимов называться демократическими. А вот либерализм для них — смертный враг.

Следует также восстановить приоритет Боркенау в том, что касается бесклассового характера русской и немецкой модели тоталитаризма, о чем позже писала и Ханна Арендт. В его толковании и в России, и в Германии ни один класс, ни одна социальная группа не справились с общим кризисом, поразившим мир. Боркенау видел в этом кризис культуры, я предпочитаю говорить о кризисе идентичности. В результате на первый план вышли внеклассовые группы, подавившие все остальные классы. Такова нацистская элита, в которую вербовались представители различных групп, сменившие ценностные корпоративные ориентиры на принципы и цели движения, таковы были профессиональные революционеры в России, положившие начало новой номенклатуре.

К Ханне Арендт, которую толком никто не читает, хотя все беспрестанно ее упоминают, восходит понимание тоталитаризма как разрушения государства, замена его квазигосударственными образованиями, в которых весьма существен общественный элемент.

Тоталитаризм — не угнетение, а консенсус, не всевластие государства, а его растворение в единстве власти и социума.

Тоталитаризм вырастает из демократии, а не из слабости демократических традиций в прежней истории. И является не возвращением к додемократической истории, а выходом за пределы истории, рецепцией варварства и первобытности. Таковы выводы не одной только Арендт и ее предшественников (Ортега-и-Гассет, Боркенау, Оруэлл), но и тех, кто принадлежал к следующему поколению исследователей, в частности Бжезинского и Фридриха, первыми заговоривших о тоталитарном консенсусе.

До сих пор ведутся бессмысленные споры об отличиях тоталитаризма от авторитаризма, хотя это разнопорядковые и качественно различные феномены. Авторитаризм — это всего лишь стиль руководства, форма осуществления власти, способ управления. Тоталитаризм — это единая система устроения власти и социума, в которой авторитарные методы не являются единственными. Принципы корпоративного государства, нацистская и нынешняя российская благотворительность совсем не авторитарны, как и петиционная активность. Так называемая прямая, внеинституциональная демократия вполне тоталитарна. История знает по меньшей мере два примера того, как авторитарная власть — жестокая и порой несправедливая — останавливала приход тоталитаризма. Таковы были режимы Франко и Пиночета, подготовившие переход к демократии, что совершенно невозможно внутри тоталитаризма, разрушающего и государство, и общество, в то время как авторитарные режимы сосредоточены на институциональном строительстве.

У Арендт разъясняется, почему чуждые демократии режимы в межвоенной Европе нельзя называть тоталитарными. На современные азиатские и африканские страны этот термин также не распространяется, как и на почти все латиноамериканские диктатуры, поскольку важнейший признак тоталитаризма — сочетание изоляционизма и агрессивности, противопоставление цивилизованному миру. Поэтому в Латинской Америке тоталитарными могут быть названы лишь Куба и Венесуэла.

Применение термина «тоталитаризм» ограничено иудео-христианской цивилизацией и теми нациями, которые совершили попытку выхода за пределы ее ценностной системы. Речь идет о нескольких европейских странах, которые начиная с 1917 года устанавливали атавистические режимы, возвращавшие их не в средневековье, а в первобытность. При этом использовались различные идеологические построения, не мешавшие эстетическим, а порой и политическим сближениям между ними.

К тоталитаризму ведет кризис в триаде: идентичность — ценности — институты, но не любой кризис, а тот, содержанием которого является деперсонализация всех трех составляющих. Бжезинский и Фридрих видели происхождение тоталитаризма в сочетании демократии и современных технологий — коммуникационных и политических. Продолжу: институциональность и технологичность становятся орудием тоталитаризма, если в них нет человека, человеческой личности. Формула тоталитаризма: институты — технология — массы, то есть демократия минус личность. Именно «минус личность» и наблюдается сейчас во всех государственных и общественных институтах России. Деперсонализация может быть названа антимодернизацией.

Термин «модернизация» весьма многозначен. Но все же я решил сформулировать определение этого понятия в его исходном значении — как перехода от средневековья к новому времени. Звучит оно так:

модернизация — это персонализация всех сторон жизни общества при переходе от доминирования устной культуры к главенству культуры письменной.

Определения тоталитаризма ни у кого нет, есть только описания, перечисления произвольно выбранных признаков. Как ни странно, труды Арендт в выработке дефиниции менее всего полезны. А вот опираясь на Ортегу-и-Гассета и на Бжезинского с Фридрихом, можно сформулировать так:

тоталитаризм — это атавистическая перверсия демократии.

Из такой дефиниции следует ограниченная применимость политологических методик, выработанных при изучении цивилизованных стран, к тоталитарным образованиям. Исследовательски перспективно обращение к социальной, культурной и исторической антропологии, к исследованиям варварских обществ в самом начале европейского средневековья. К племенной стадии развития этносов.

Первым тоталитаризм поразил Россию, и до сих болезнь продолжается. Потом настал черед Италии и Германии. И пока существует иудео-христианская цивилизация, к которой относится и Россия, — какие бы сказки ни сочинялись про государство-цивилизацию — любая принадлежащая к ней нация, включая израильтян, может быть поражена этой болезнью. То есть сама иудео-христианская цивилизация и есть то чрево, о котором говорится в финале «Карьеры Артуро Уи»: «Der Schoß ist fruchtbar noch, aus dem das kroch». «Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада» (перевод Ефима Эткинда).

Может ли Россия измениться?

Разумеется, перемены возможны только сверху. И главная задача — прекращение войны и отказ от территориальных захватов, пересмотр всей внешней политики.

Но.

Вдохновителем этой политики и бенефициаром войн является ВСЁ население России. Каждая группа по-своему, но в целом — весь российский народ.

Отказ от войн, территориальных захватов, конфронтации со всем миром, статуса сверхдержавы и есть ключ ко всем остальным переменам. Осуществить все это можно при условии полной изоляции населения от принятия решений и вопреки его интересам. Ломая всю систему ценностей, на которой строится русская идентичность.

Вы все еще хотите демократии?