Рассеянно листая новостную ленту, краем глаза прочел: «В штаб-квартире СВР в Ясенево открыли памятник основателю ЧВК». Удивился, но несильно: в России теперь повсюду возникают народные мемориалы Евгению Пригожину, люди несут цветы, иконы, плюшевых медведей, так почему бы и не в Ясенево? Тем более что там уже стоит один нетрадиционный памятник – скульптура штандартенфюрера Макса Отто фон Штирлица в полной форме Waffen SS: у внешних разведчиков свои представления о прекрасном.
Затем я все же посмотрел новость целиком и понял, что ошибся: буквы те же, но в другом порядке – памятник установили основателю ВЧК Феликсу Дзержинскому в годовщину его рождения 11 сентября, водрузив во дворе здания СВР копию скульптуры Вучетича, что одиноким фаллосом стояла посреди Лубянской площади в Москве с 1958 по 1991 годы (и в сносе которой мне довелось принять участие в славном августе 1991-го). Причем копию уменьшенную, словно чекисты суеверно боялись воспроизвести оригинал или взять самого поверженного и поруганного идола, лежащего на земле в парке Музеон.
Сходство аббревиатур вскрывает и более глубокое, сущностное родство: ВЧК и ЧВК, Дзержинский и Пригожин – суть две ипостаси одной и той же стихии насилия, которая уже не первый век задает рамку российской политической и социальной жизни. ВЧК устанавливала систему государственного террора, «чрезвычайщины», что за 350 лет до того называлась опричниной, суть которой заключалась в отрицании самого юридического порядка, закона и создании пространства чистого, космического насилия вне всяких норм, обычаев и здравого смысла – и опричнина, и «чрезвычайка» практикуют бессудные казни, «а в животе и казни волен Бог и государь», как излагает опричный указ Ивана Грозного летописец. Ровно в те же годы, что в России ВЧК развязала красный террор, немецкий юрист Карл Шмитт писал свою «Политическую теологию» (1922), в которой определил суверена как того, кто принимает решение о «чрезвычайном положении» (Ausnahmezustand). Суверен потому и суверен, пишет Шмитт, что способен дистанцироваться от правового порядка, и его действия в случае «серьезного оборота дел» не могут регулироваться законом.
Шмитт был нацистом и антисемитом, «придворным юристом Третьего Рейха». После войны он был интернирован американцами, но не отрекся от своих теорий, ставших юридической основой нацизма, отказался от денацификации и, лишенный права на преподавание в Германии, читал лекции во франкистской Испании. В начале нынешнего века его идеи неожиданно были востребованы в Кремле, где в то время увлеклись концепцией суверенитета, провинциально истолкованного как неограниченное право России вершить свою политику без оглядки на глобальные институты и нормы международного права, и истолковали понятие «чрезвычайного положения» как режим перманентной спецоперации.
В этом смысле революционный террор Дзержинского и его «чрезвычайки» является основополагающим для философии и практики чекизма, скрытой пружины российской власти в ХХ веке и в особенности в последние двадцать лет. Карающие органы ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ-ФСБ выступают здесь не просто как аппарат принуждения, но как настоящий deep state, хранитель идеи государства как права на неограниченное и всепроникающее насилие – и в определенные моменты истории это государство подменяющий. Именно это происходит сейчас, когда институты власти захвачены чекистской корпорацией, которая, однако, преследует не государственный, а собственный корыстный интерес и, по сути, подрывает государство: чудовище Франкенштейна уничтожает своего хозяина, раковая опухоль убивает своего человека.
Точно то же самое произошло и с ЧВК «Вагнер». Основанная по поручению и на деньги государства (только за прошлый год на нее было потрачено из бюджета 86 млрд рублей, по раздраженному признанию Путина), она превратилась в антисистемную силу и начала изнутри разрушать государство. Пригожин стал классическим кондотьером, war lord’ом, «силовым предпринимателем», паразитирующим на государственных ресурсах, от федерального бюджета до рабских тел заключенных. Апофеозом его подрывной деятельности была вербовка в колониях, когда Пригожин цинично и демонстративно разрушал всю правоохранительную систему, обнуляя работу оперов, следователей, судов, сотрудников ФСИН (как бы к ним ни относиться), своей рукой верша правосудие, раздавая помилование и отправляя на смерть десятки тысяч людей. Пригожин убит, но ядовитые плоды его деятельности продолжают свою разрушительную работу, когда выжившие на фронте и помилованные преступники (при вербовке в «Вагнер» предпочтение отдавалось осужденным по особо тяжким статьям) возвращаются к местам проживания, заявляются к пострадавшим и их родственникам, к свидетелям и прокурорам по их делу, мстят им и совершают акты насилия. Не говоря уже о блистательном июньском рейде «Вагнера» по тылам российской армии почти до самой Москвы, в ходе которого было убито неустановленное количество (возможно, несколько десятков) членов экипажей и пассажиров военных самолетов и вертолетов, пролетавших мимо – их попросту списали как сопутствующие потери.
И тем не менее анархическая и бунтарская стихия «Вагнера» столь же важна и фундаментальна для российского общества, как государственный террор, и народные мемориалы Пригожину и Уткину по всей России являются тому свидетельством. Пригожин воплощал сразу три российских архетипа. Первый из них – воля; не свобода как общественный институт, присутствие которого в российской истории было весьма фрагментарным, а воля как вольница, акт чистого произвола, как «пожить по своей глупой воле» у «подпольного человека» Достоевского. В России недостаток свободы всегда компенсировали анархической волей, словно безнадёжный летний побег из лагеря, где «закон – тайга, медведь – прокурор». Вербовки в «Вагнер» и были такими отчаянными побегами навстречу возможной смерти (шутка про 50-процентную вероятность – «либо убьют, либо не убьют» – превратилась у Пригожина в статистическую реальность, в 50-процентный шанс погибнуть в мясных штурмах или просто в окопе): десятки тысяч заключенных шли навстречу своей судьбе, своими телами и жизнями подтверждая невыносимость существования в российской тюрьме, пребывание в которой легко разменивается на смерть.
Второй архетип у Пригожина – народная справедливость, шариковское «отнять и поделить», большевистское «грабь награбленное». Ненависть к элите и богачам, жажда мести, бессильная злоба и ресентимент подавлены в России имманентным рабством (как психологическим, синдромом выученной беспомощности, так и структурным, в системе тотального государственно-сословного крепостничества) и прорываются в редких и ярких эпизодах бунта: у Стеньки Разина или в Гражданскую войну. Пригожинский антиэлитный месседж, открытый вызов Рублевке (не случайно в день его мятежа в панике стали разлетаться частные джеты из Внуково-3) и был таким разбойничьим бунтом, который поднял в душах миллионов залежи застарелой ненависти к олигархам, чиновникам и всей российской власти.
И третий пригожинский архетип – это насилие, на сей раз не государственное, а частное, распределенное, сетевое. Пригожин легитимизировал и эстетизировал эту стихию народного насилия, и если у Шаламова был «артист лопаты», то Пригожин стал настоящим «артистом кувалды», да и сама кувалда стала словом года, как и придуманный им неологизм «окувалдованный». Кувалды рисовали на логотипах, дарили в бархатных футлярах, инкрустировали драгоценностями. Пригожин дал в руки России эту кувалду, и она пошла гулять по стране отдельно от хозяина, и в какой-то момент закономерно прилетела и по его самолету: человек, пропагандировавший публичные казни, сам стал объектом показательной расправы.
Но при этом и чекистский меч, и вагнеровская кувалда – две стороны одной медали под названием «ярмарка насилия». На ней есть хозяева, как Путин, есть торговцы насилием, как Пригожин или Кадыров, а есть и клоуны, как Сергей Марков, Маргарита Симоньян или Сергей Миронов, по сей день позирующий с подаренной от «Вагнера” кувалдой. Россия живет в этом балагане, в этом кровавом гиньоле, используя насилие как главный формат в отношениях власти и населения, в школе и в семье, в армии и в тюрьме, экспортируя это насилие во внешний мир в виде войн, ядерного шантажа и ежедневного убийства украинских солдат и мирных граждан. ВЧК взаимозаменяема с ЧВК как насилие сверху и снизу, и лучше всего этот симбиоз воплощает сам Владимир Путин, вся биография, психика и политика которого являет собой чудовищный гибрид чекизма и криминалитета. В России сейчас период ревизии государственных символов и институтов, таких как гимн и Конституция, так что самое время перерисовать двуглавого орла, вручив ему в когти не скипетр и державу, а чекистский меч и пригожинскую кувалду.
Плохая новость здесь в том, что будущее этой страны, скорее всего, также будет решаться в борьбе этих двух сил, наследников Дзержинского и наследников Пригожина, ВЧК и ЧВК. Остается надеяться, что в ходе этой войны две головы державного орла заклюют друг друга и две зловещие аббревиатуры взаимно аннигилируются, оставив в воздухе запах серы и жженых перьев.