T.me Экономист и социолог Владислав Иноземцев подсчитал: жизнь одного российского военнослужащего «стоит» сегодня 15 миллионов рублей. Многие из них не заработали таких денег за всю трудоспособную жизнь. Страна адаптировалась к «военным рельсам» и научилась неплохо ехать по ним. Куда она в итоге приедет, Иноземцев рассказал «Новой».
— Вы подсчитали, что жизнь военнослужащего, а точнее, его смерть сейчас стоит до 15 миллионов рублей, и многие из солдат за весь остающийся у них период трудоспособности столько не заработают. А откуда именно такие цифры?
— За последние 12 месяцев Кремль серьезно пересмотрел денежные выплаты военным. Когда спецоперация начиналась, на личный состав не предполагалось очень сильно тратиться. Единственной мерой в первые недели было введение президентской выплаты в пять миллионов рублей. Причем это делалось так, что было не до конца ясно: она вводится вместо обычной выплаты в три миллиона, которая и ранее была предусмотрена в случае гибели военнослужащего, либо сверх этих трех миллионов. Это был первый шаг, на котором все остановилось в марте 2022 года. Говорилось о том, что воюют контрактники, но их зарплата пересмотрена не была и оставалась достаточно низкой: официально, по статистике, — порядка 42 тысяч рублей для рядового.
— Реально для рядового это было меньше.
— Да, многие эксперты говорили, что было меньше. С учетом удержаний, налогов и прочего — 30–35 тысяч. Вот с этим Россия [в спецоперацию] и вошла. И дальше началось постоянное увеличение сумм. Когда случилась мобилизация, мобилизованным тут же пообещали кучу всяких плюшек.
Сначала много говорили о единовременной выплате в момент частичной мобилизации. Называли какие-то безумные суммы — до 600 тысяч рублей. Практически они никогда не выплачивались, реальная сумма в момент мобилизации доходила максимум до 250 тысяч, но опять-таки не везде и не всегда. Потом унифицировали ежемесячное денежное довольствие мобилизованным на уровне 195 тысяч рублей.
И тут выяснилось, что контрактникам зарплату не повысили и мобилизованный получает в несколько раз больше, чем они. Этот разрыв ликвидировали в ноябре, контрактники стали получать столько же, сколько мобилизованные.
Можно сказать, что так эта новая система сложилась. С одной стороны, есть выплаты ежемесячные, с другой — выплаты в случае ранения и в случае смерти. Последние складываются из нескольких компонентов, и тут есть официальная сумма, объявленная, а есть то, что выплачивают. Что выплачивается абсолютно точно — это всегда пять миллионов «президентских». Плюс к этому — стандартные три миллиона.
— Это страховые?
— Нет, это единое пособие, выплачивавшееся еще в доспецоперационный период и сейчас перекочевавшее в новое время. Страховка идет отдельно, но там больше формальностей. Плюс к этому есть еще региональные надбавки, зависящие от благополучия регионального бюджета: от миллиона до трех.
Есть еще отдельная тема, которую я вообще старался не трогать, потому что мы не знаем, как долго она будет работать и насколько успешно: это выплаты всякого рода пенсий и пособий родственникам и детям.
Формально предполагается, что это должно продолжаться долгие годы, пока жива вдова, пока дети не доросли до 21 года, но это сейчас сложно обсуждать. Хотя, например, если мы посмотрим на любые западные страны, то процентов 75-80 выплат приходится именно на эти суммы. Если гибнет военнослужащий, допустим, в Америке, то первоначальные выплаты — это всего 100 тысяч долларов, что по американским масштабам очень немного, но зато потом его жена и дети начинают получать военные пенсии, которые составляют несколько тысяч долларов в месяц.
Фактически отличия российской системы от западных сводятся к тому, что выплаты, по крайней мере на бумаге, перекошены в сторону одномоментных.
Я вижу в этом один из элементов поворота всей российской системы в сторону милитаризации. Путин пытается сделать саму «запись» людей в армию более приемлемой с точки зрения социальных гарантий.
— Выгодной?
— Более выгодной, чем раньше. На самом деле сложно сказать, как это влияет на решение пойти в армию. Но по косвенным данным что-то сказать уже можно. Прошло 10 месяцев после начала частичной мобилизации. Мы не знаем точной статистики, сколько людей отправилось в армию после зимы 2022–2023 годов, но так или иначе, судя по сообщениям, российская армия достаточно активно ведет боевые действия в Украине, на некоторых участках наблюдается большая концентрация живой силы. Когда Шойгу говорит о том, что особого дефицита кадров на низовом уровне в армии нет, это, наверное, не совсем так, но некий элемент истины в этом есть. То есть они сумели справиться с недостатком…
— …живой силы.
— Да, живой силы. Я думаю, что за счет и этих условий в числе прочего.
— Деньгами подманили?
— Да. Помните, Путин говорил о том, сколько денег перевели «Вагнеру», все ужасались и умилялись? В действительности не только «Вагнеру». На самом деле в российской армии все эти годы, когда принимались программы вооружений и Путин рассказывал про возрождение вооруженных сил, перекос в сторону закупки военной техники, создания инфраструктуры и прочего был огромен по сравнению с денежным довольствием военнослужащих, которое росло очень медленно.
Срочники вообще практически ничего не получали, они и сейчас получают очень мало — две тысячи рублей. Контрактники получали зарплату, которая официально была меньше средней по стране. Казалось, что контрактная армия может в принципе существовать за счет того, что люди находятся на государственном довольствии. Считалось, что если кто-то зарабатывает 35 тысяч и служит два с половиной — три года, то он получает свой миллион рублей к концу контракта, и эти деньги — хорошая путевка в жизнь на гражданке. На самом деле это, конечно, не совсем так, и деньги были не самым завлекательным моментом в армии.
— Главным завлекательным моментом были, как мне говорили сами военные, не зарплаты. Помимо желания обеспечить себе трудоустройство и заработок, не прикладывая особых усилий на получение образования, таким моментом была военная ипотека, возможность по окончании 20-летней выслуги получить квартиру. И эти квартиры военным, эта ипотека — тоже достаточно большие расходы на армию.
— Именно так. Но, как ни крути, масштаб нынешних выплат, декларируемых и реальных, превышает прежние в несколько раз. Тем более что и льгот тоже много: и поступление детей в вузы, и многое другое.
Констатировать можно, что у властей в голове произошел некий щелчок, и они решили, по сути, всю армию сделать наемной.
Если раньше говорили, что вот, мол, вагнеровцы, наемники зарабатывают кучу денег, то сейчас такой сделали всю армию. Они понимают, что других мотивов пойти в армию у народа нет.
— Вы говорите, что деньги в милитаризацию страны вкладывали много лет. Собственно, мы это и видели. Но одновременно мы знаем, в каких условиях жили военные, как снижался проходной балл в военные вузы. Почему раньше власти не начали вкладывать деньги в военных, в человеческий материал?
— А я не уверен, что они стали в это вкладывать и сейчас. Одно дело — взять и выплатить людям деньги, другое — создать инфраструктуру, нормальные условия для жизни в армии, нормальные казармы, жилье, обеспечение и так далее. Россия — страна коррупционная. Когда вы просто перечисляете человеку раз в месяц некую сумму, то тут коррупционные потери если и есть, то минимальные. А что касается, например, обустройства военных городков — это совершенно другое, тут воровать можно на всех уровнях. Думаю, до конкретных исполнителей, до тех компаний, которые должны проводить строительство и ремонт, если доходит половина — это уже счастье. Я абсолютно убежден, что люди об этом знали, что деньги на это выделялись, но почему результата не было — это вопрос ко всей нашей армейской системе. Это самая коррупциогенная часть российской экономики.
Вы правильно говорите, что люди шли не за зарплатой, они шли за квартирами. Люди, имевшие доступ хоть к каким-то финансовым потокам, шли за распилом. Просто в армии это было заметнее, чем где бы то ни было в России.
— Получается, что сейчас довольно много семей стало получать достаточно большие деньги. Причем происходит это в беднейших регионах, где такие перемены особенно видны. Заметно ли уже по российской экономике, что в ней появились такие «новые русские»?
— Нужно говорить не только о выплатах, но и вообще в целом об идущей такими темпами милитаризации. Самое интересное, что стоит покопать, и выяснится, что это эффекты милитаризации последних лет. Деньги были огромные, в общей сложности — под 20 триллионов рублей, то есть больше тогдашнего годового бюджета, но результаты этого процесса были весьма неоднозначными.
Официальная статистика 2019 года говорила: на тот момент в России производилось и модернизировалось — это любимая фраза наших чиновников — приблизительно 250–300 танков в год. Как правило, 2/3 уходило на «модернизацию», будем считать, что производилось примерно 100 танков в год. Один «Уралвагонзавод» — это примерно шесть-семь танков в месяц. В любом случае, это количество не менялось годами, что бы ни предпринималось. Мы помним рассказы про танк «Армата», про истребитель Су-57 за безумную цену, много было разговоров о том, чего мы достигли. Были произведены разнообразные опытные образцы, но в серию пошло очень мало из того, что делали такой витриной «военного возрождения». То, что произошло за последний год, меняет ситуацию радикальнейшим образом.
— А пока вот это все происходило — 100 танков в год, 20 триллионов рублей и так далее, видели ли вы, что это как-то влияет на уровень жизни в стране? Это же производство, которое потом никак не «мультиплицируется», то есть танк уже больше никакому производству не помогает, его только подбивают или он ломается.
— На уровень жизни в стране это влияло очень мало. Потому что масштаб коррупционных расходов был очень велик. Чтобы это повлияло на уровень жизни, деньги должны доходить до производителя, они должны превращаться в реальные заказы, увеличивающие объем производства.
Помните, в первые месяцы спецоперации в России объявили о работе в три смены на военных заводах?
— Объявили, да.
— Трехсменной работы не достигли, но две смены появилось много где. А для этого надо нанимать дополнительных людей, надо платить большое количество сверхурочных, если люди работают в ночную смену или в выходные. На том же «Уралвагонзаводе» производство за этот год выросло в шесть-семь раз.
— Оно реально так выросло или только по отчетам?
— Выросло реально.
— Эти танки в какой-то момент будут уничтожены, то есть дальше никакой прибыли никому не принесут. Того, что танки производили, покупали металл, платили зарплату, уже достаточно, чтобы это влияло на экономику?
— Конечно. Как ни цинично это звучит, для экономики самое выгодное — чтобы продукт, произведенный в отчетном периоде, как можно быстрее утилизировался. Производители айфонов через несколько лет перестают поддерживать обновление софта на старых моделях, вынуждая людей покупать новые. Этот искусственно ускоренный технический прогресс во многих отраслях имеет те же последствия, что действия ВСУ. В одном случае вы выкидываете телефон, ставший несовременным, в другом — танк. И то и то для производителя большая радость: будут новые заказы, новые инвестиции, да и смежникам отлично.
Пока, на мой взгляд, влияние на экономику, обусловленное увеличением военных заказов, более существенно, чем то, что происходит за счет увеличения выплат военнослужащим.
— Военные действия — это выгодно?
— Ограниченные — да.
— Ограниченные чем?
— На начало любых военных действий, которые не затрагивают в значительной части вашу территорию, экономики всегда показывали высокую динамику. Вспомним вступление США в Первую и Вторую мировые войны: все показатели резко возрастали.
Мы воспринимаем абстрактную войну в категориях советского времени, когда война — это катастрофа, когда все переходит на военные рельсы, вводятся продуктовые карточки, народ работает по 14 часов в день, у станков стоят дети и так далее. Это — чисто советская война. Для любой другой воюющей страны на протяжении последних 100 лет такой ситуации не существовало.
В Первую мировую войну фронт стоял в 100 километрах от Парижа, но во Франции никто не голодал, а промышленность работала на полную мощь. Через 20 лет американская экономика по большому счету окончательно вышла из Великой депрессии только благодаря размещению военных заказов в конце 1930-х годов.
В стране, ведущей ограниченные военные действия, где государство увеличивает военные расходы, не может не наблюдаться экономического подъема.
Тут не то что Россия, но и Украина демонстрирует ту же динамику. Только у нас деньги дает правительство, финансируя спецоперацию за счет внутреннего долга, а Украине их дают союзники, направляя Киеву военную и финансовую помощь.
— У России нефтегазовых и других доходов все меньше, в бюджете денег меньше, там дефицит. Этот внутренний долг — его же все равно надо где-то брать и как-то гасить?
— Вероятно, его финансирует в конечном итоге Центральный банк, то есть это в значительной мере нарисованные деньги.
— Разве от этого не должно быть жуткой инфляции?
— Это вопрос количественного объема эмиссии. За первое полугодие дефицит бюджета составил 2,6 триллиона рублей, это около 3% ВВП. Такие цифры в течение нескольких лет поддерживать не проблематично. Инфляция 1993–1994 годов, напомню, происходила на фоне бюджетного дефицита, превышавшего 10% ВВП и к тому же в условиях разваливавшихся экономических связей и паралича целых отраслей. А в период «путинского бума» 2000–2007 годов инфляция в России превышала 11% в год, а экономика и благосостояние росли. Так что я сейчас отнюдь не считал бы инфляцию самой большой угрозой.
— Выплаты военным и их семьям — это своего рода аналог западных «вертолетных денег» во время ковида. То есть деньги, которые падают независимо от трудозатрат.
— Абсолютно так. Падают эти «вертолетные деньги» — растет уровень жизни в регионах, связанных с ВПК. И сегодня очень хорошо видно, как в российской экономике лучше всего растут регионы, работающие на оборонку.
— То, что в 1990-е умирало.
— А сейчас очень быстро восстанавливается. Но эффект от этого не такой, как в СССР. Сколько погибло солдат?
— Шойгу говорил — около шести тысяч, давайте будем верить Шойгу.
— Вот Шойгу я поверить не могу… Даже если бы было много больше, это все равно меньше 0,1% населения. Фонд зарплат в РФ в 2021 году — около 60 триллионов рублей в год. По самым-самым оптимистичным меркам, если Минобороны будет платить всё и за всех, кто погиб, пропал, ранен, на это потребуется около триллиона рублей в год — 1,5% от всего денежного дохода населения за год. То есть сама по себе такая сумма не сдвинет инфляцию.
— Это вы говорите про «гробовые», но есть же еще регулярные зарплаты участникам спецоперации. Раньше человек получал 20 тысяч рублей или вообще не работал, пошел — получает 200 тысяч.
— Да, такой момент есть. Но сколько людей сейчас на фронте? Пусть 300 тысяч. Да, зарплаты у них очень высокие, эти люди и их семьи о таких даже мечтать не могли. Но и 300 тысяч человек — это намного меньше 1% населения. Максимум только одна из 100 семей в России связана с получением этих выплат. Но когда производители хлеба и молока продают свой товар, они ориентируются на общий совокупный спрос, а он сильно не поменялся. В каком-нибудь маленьком провинциальном городишке будет, допустим, 200 семей мобилизованных.
Цены в магазинах не начнут скакать от того, что каждый сотый человек может заплатить больше. И раньше было много состоятельных людей, но это не вызывало запредельного роста цен.
В то же время общие доходы населения не очень выросли. Правительство сейчас индексирует зарплаты и пенсии на величину инфляции, чтобы у людей не возникало ощущения, что жить стало сильно хуже. Но у них и сейчас примерно такая же покупательная способность, как и раньше, поэтому и производители не могут бесконтрольно повышать цены. Конкуренция никуда не делась: если вы повысите цену на свою ряженку или колбасу, то люди пойдут и купят другую ряженку и другую колбасу.
— Слушаю вас — и прямо хочется поблагодарить правительство за это наше счастье. Очень удачная получилась страна… А в целом уровень жизни людей — на нем как это счастье отражается? Уровень жизни — это же не только товары, это и медицина, образование, это всё, что называют человеческим капиталом. Вот на нем спецоперация как отражается?
— На нем это слабо отражается пока. При этом в России складывается большая социальная группа тех, кто заинтересован в продолжении спецоперации. Это работники военных заводов, которых в стране, по отдельным оценкам, около двух миллионов человек. Это и предприниматели, работающие в секторе, а доходы и откаты тут гораздо выше, чем в среднем по экономике.
В России возникает новый олигархический класс, заинтересованный в милитаризме.
Нам часто говорят: скоро наступит разочарование населения, люди увидят снижение уровня жизни и пойдут протестовать. Я этого не жду. Объективно большого снижения уровня жизни в России сейчас нет. Что касается снижения расходов на образование и медицину, то его пока в явном виде не происходит. Есть снижение, но оно несущественное.
— То есть урезанный на 5% бюджет на здравоохранение — это несущественно?
— Российское здравоохранение обеспечивается в основном не из бюджета, а из фонда ОМС. А его траты в этом году, 3,22 триллиона рублей, более чем в 10 раз превышают расходы федерального бюджета на нацпроект «Здравоохранение» — 311 миллиардов рублей.
И если говорить об образовании и здравоохранении, я отмечу не столько снижение финансирования, сколько падение качества услуг за счет бюрократических новаций и депрофессионализации работающих в этих отраслях специалистов.
— Получается, что рост за счет расходов на спецоперацию раскручивает экономику, но делает это с сильным перекосом и на ограниченное время?
— Конечно.
— А на какое время?
— На весь период конфликта. Выход из конфликтов для рыночной экономики всегда сопровождался большими проблемами. В США конец Первой мировой войны вызвал рецессию 1920–1921 годов. В России сокращение государственных вливаний в ВПК и армию вызовет тяжелую «ломку». Путин говорит, что российская экономика растет на 1,5–2% в год, но это абсолютно дутые цифры. Если вкладывать дополнительно 4% ВВП в виде бюджетного финансирования, а получать на выходе 2% роста, это значит, что без такой подпорки экономика падала бы на 2–3%. Вкладывая деньги, вы порождаете искусственный рост. Такая политика не ведет ни к какому долгосрочному развитию, потому что вы закончите спецоперацию — и эти 800 танков в год вам будут не нужны.
— Вот я все время хочу спросить, как же тогда получилось, что СССР развалился на гонке вооружений. То есть и сейчас будет что-то похожее на позднесоветский период, когда на выходе из холодной войны остановились оборонные предприятия?
— Отчасти, но надо корректировать прогнозы с учетом масштаба военных трат. Во времена холодной войны советская экономика была перекошена безумно. При этом никогда в США (а я думаю, что и в Европе) ни одна крупная корпорация не была чисто военной. Для 10 крупнейших подрядчиков Пентагона доля военных заказов в общей выручке составила в 2018 году 46%. Если начать сокращать военный заказ, это повлияет на многие компании, но ни одну из них не убьет. Даже если компании потеряют треть военного заказа, их выручка сократится на 15%. Это большой объем потерь, но не смертельный. В России в том же 2018 году десять крупнейших поставщиков Минобороны получали от его заказов 86% своей общей выручки.
— Поэтому я и вспомнила про СССР.
— В СССР доля военного сектора в экономике составляла, по разным оценкам, примерно 15% ВВП. Сейчас в России это намного меньше.
— Даже прямо сейчас меньше?
— Конечно. Если брать уровень до 24 февраля 2022 года, то военная система не обходилась дороже 3%.
— А сейчас?
— Сейчас эти значения могли вырасти максимум вдвое.
—Так их еще наращивают? Хотят же еще кучу гражданских предприятий, как говорят, «переводить на военные рельсы».
— Здесь есть все-таки предел. Не будут производить по пять тысяч танков в год и не мобилизуют миллион человек.
Я думаю, что сейчас мы вышли на некое плато. В начале спецоперации терялась военная техника, произведенная раньше и лежавшая на складах, а в 2023 году основная причина роста расходов на вооружение — в том, что большие потери в технике надо компенсировать. Поэтому оборонный заказ резко вырос. Но я не думаю, что он может вырасти еще вдвое.
— В любом случае, с этой иглы экономике когда-то слезать придется. Насколько болезненной будет «ломка» для тех, кто уже привык получать с этого профит?
— Будет болезненной. У России фактически ликвидированы все источники потенциального роста. Санкции привели к тяжелой ситуации с нефтегазовыми доходама, они уже упали на 45% по сравнению с прошлым годом и на таком уровне останутся.
То есть сейчас вливание денег в экономику позволяет не чувствовать падения статистически. Если подпорку убрать, я думаю, что года три снижения ВВП России гарантированы. Не радикального, но наверняка.
— Как это почувствуют люди? Не статистически, а именно на людях это как скажется? «Снижение ВВП» — это для среднестатистического человека абстрактные слова.
— Думаю, люди почувствуют это умеренно. Сегодняшние авральные меры в экономике порождены необходимостью сделать так, чтобы народ не вякал. Я говорю в том числе и об индексации пенсий и пособий. Если бы не было спецоперации, индексации были бы гораздо ниже. Долгие годы индексации не достигали даже официального уровня инфляции, а теперь они стали даже чуть выше, чтобы народ понимал: у нас все хорошо.
Как только спецоперация закончится, все индексационные выплаты начнут падать, я думаю, вдвое, они будут закрывать 50–60% от инфляции. Плюс свернуто будет, пусть частично, производство на военных заводах. Видимо, два-три миллиона человек сильно потеряют в зарплате. И надо готовиться к тому, что средние денежные доходы будут снижаться на 2–3% в год в течение лет трех.
— Получается, что «весь советский народ как один человек» заинтересован в том, чтобы спецоперация шла как можно дольше.
— Как ни странно, заинтересованы в этом действительно очень многие. Повторю банальный тезис: с экономической точки зрения людям в России сейчас нечем быть недовольными. Это было совсем не так весной 2022 года.
Если у Путина хватит драйва продолжать увеличивать расходы бюджета в условиях дефицита год, два или три, удерживая контроль над инфляцией и не допуская сильного падения рубля, спецоперация будет оставаться выгодной многим.
— Какой кирпичик из этого надо вытащить, чтобы это перестало быть выгодно?
— Здесь есть только один такой «кирпичик»: все это не дает эффекта.
— Эффект наши власти, я так понимаю, не интересует, если вы говорите об эффекте на будущее.
— Я имею в виду эффект чисто военного свойства. Если вы танков производите больше, а победы не наступает, вы понимаете, что с этим надо что-то делать, надо как-то договариваться и из всего этого выходить.
— Зачем, если они от этого только богатеют и радуются?
— Все имеет стратегические цели. Если они не достигаются, их пересматривают.
— По вашим словам получается, что никто и не должен хотеть, чтобы стратегические цели были достигнуты. То есть и их достижение, и окончательное недостижение бенефициарам спецоперации невыгодны одинаково.
— Правильно. Поэтому я хочу еще раз повторить: что Путину удалось за эти полтора года, так это то, что экономический ужас от … [спецоперации] прошел. Он остался в некоторых отраслях, и то уже не настолько сильный. А появилось ощущение, что с этим можно жить, и даже неплохо.
— Украине предстоит гораздо более масштабное восстановление экономики, запуск большого числа производств. Будет ли это неким самораскручивающимся механизмом? То есть станет ли это само по себе подстегивать рост? Она ведь тоже сейчас сидит на военной «игле».
— Нет, украинская экономика сидит на «игле» западной помощи. Сегодня не меньше трети всех бюджетных расходов в Украине обеспечивается прямыми западными вливаниями. Сейчас украинское правительство свою социальную сферу не финансирует вовсе, этим занимаются западные доноры. Военная промышленность Украины сегодня работает активно, но все равно она не определяет облик украинской экономики. В рыночных ценах до 2022 года украинская экономика составляла около 200 миллиардов долларов. Военные расходы Украины были издевательски малы и чуть ли не сокращались, составляя 3,5–4 миллиарда долларов в год. Сейчас одни только поставки вооружений за последние 12 месяцев составили не меньше 40 миллиардов.
Для Украины послевоенное восстановление будет обеспечено помощью Запада.
Западная помощь никуда не денется еще несколько лет. Плюс наверняка пойдут программы с учетом будущего вступления в Евросоюз. Плюс явно будут какие-то элементы «плана Маршалла», пусть не очень большого. То есть, я думаю, Украина будет получать после окончания военных действий чистый финансовый трансферт минимум в 20 миллиардов долларов в год на протяжении многих лет. Это, конечно, не очень много по сравнению с оценкой ущерба в триллион. Но на территориях, сейчас контролируемых Киевом, этот ущерб значительно меньше. Если Украина не вернет себе территории, то ее экономика быстро пойдет вверх.
— А если вернет?
— Если вернет, то они камнем повиснут шее украинской экономики. Тогда Запад может найти схему, чтобы профинансировать восстановление Украины из замороженных российских активов. Я думаю, что тема восстановления Украины, тема тамошней налоговой политики и вообще все, что будет происходить с украинской экономикой, станет самой горячей темой второй половины 2020-х годов.