T.me Попался мне тут любопытный текст – повесть «Товарищи», напечатанная в журнале «Пионер» в 1949 году. Повесть эта детская, нравоучительная и одновременно выражающая политическую установку (потому что любой текст, который выходил в издательстве «Правда» в 1949 году, выражал политическую установку). И посыл, между прочим, очень интересный. Современному читателю, даже самым непрошибаемым любителям СССР, едва ли придет в голову подобная коллизия.
Итак, всеми любимая учительница физики случайно уронила и разбила вольтметр, и, естественно, расстроена (даже считает, что она стала слишком старой для преподавания). Семиклассники решают, что нужно во что бы то ни стало сделать вольтметр и преподнести его учительнице. Сделать прибор вызывается мальчик Саша. Он трудится «два долгих вечера», и в результате справляется с задачей и приносит вольтметр в школу. Его одноклассники, увидев готовый вольтметр, на минуту восхищенно замолкают. А дальше происходит во что :
«— Как обрадуется Надежда Дмитриевна!.. Теперь давайте решать.
— Что решать? — спросил быстро Саша … — Что решать?!
— Что? — улыбнулся Володя. — Как мы будем дарить.
… Сеня Гольштейн сказал, не задумываясь:
— Дарить будешь ты.
Володя послушно согласился:
— Я могу. Как хотите. Но ведь надо речь говорить?
— Не подходит! — категорически вмешался Костя Гладков. — Ты и говорить не умеешь. … Надо выбрать другого.
— Кого?
— Сеню Гольштейна.
— Не подходит! …
— Ребята! А Сашу?
— У Саши солидности мало.
Они предлагали одного за другим кандидатов для произнесения речи и одного за другим отвергали.
— Бориса! — выкрикнул кто-то.
— Бориса! Бориса!
Вопрос был решён. Борис Ключарёв — вот достойный представитель класса.
— Уж Борис сумеет сказать! — радовался Володя. — Ты, Борька, скажешь: «Седьмой «Б» вам преподносит…» — и что-нибудь ещё поторжественнее. Ты умеешь экспромтом?
— Подождите, ребята! — остановил Ключарёв. — Знаете, что? Давайте без речи.
— Почему?
— Давайте просто поставим вольтметр. Войдёт Надежда Дмитриевна… Она догадается, что подарил седьмой «Б». Кто же ещё? … Как Надежде Дмитриевне будет приятно! — сказал он, густо краснея. — Идёмте! Кто-нибудь, забирайте живо прибор!
Юрка Резников только и ждал, когда раздастся команда.
— Я понесу! — крикнул он.
— Не смей! Спросить надо сначала!
Саша загородил спиной свой вольтметр.
— Чего спрашивать? Ведь решили?.. — проговорил Юрка, смущённый не столько окриком, сколько чужим, непонятным выражением сашиных глаз и лица. Он не узнал Сашу.
— Сделайте сами, тогда и решайте!
— Саша! — спросил в изумлении Костя. — Ты для себя разве делал вольтметр? Тебе стало жалко?
Борис Ключарёв молча кусал губы, его светлые, стального цвета глаза похолодели и сузились.
— Мне не жалко, — сказал Саша глухо.
И вдруг вынырнул хитрый носик Лёни Пыжова.
— Он хочет выхвалиться, — хихикнул Лёнька, на всякий случай прячась за спину Володи, — Он мечтает прославиться.
Губы Бориса тронула на секунду усмешка, на одну лишь секунду, но Саша, взбешённый, униженный, холодея от стыда и обиды, понимая, что рушилось всё, к чему он готовился, крикнул в лицо этому спокойному, строгому мальчику, который умел вести за собой целый класс:
— Привыкли командовать! Я сделал вольтметр. Хочу — дам, хочу — нет. А распоряжаться никому не позволю и подчиняться не буду. Вот захочу — возьму и сломаю.
Он замолчал, почувствовав себя очень усталым после вспышки безрассудного гнева и безвозвратно погибшим.
— Попросите, может быть, дам, — пробормотал он, подавленный враждебным молчанием класса.
— Делай, что хочешь, со своим вольтметром, — холодно ответил Борис. — Просить мы не будем.
— Кланяться?! — крикнул с возмущением Юрка, — После этого и дарить не захочется.
Он галопом помчался из вестибюля» (с)
Тут очень много занятного. Во-первых, несмотря на все усилия автора изобразить оппонентов главного героя в наилучшем свете («светлые, стальные глаза», «спокойный, строгий мальчик, который умел вести за собой весь класс»…) у любого нормального человека сразу появится несколько вопросов. Почему никто из одноклассников, включая замечательного мальчика со стальными глазами и выдающимися лидерскими качествами, не говорит товарищу «спасибо», и почему все, действительно, с первой секунды ведут себя так, как будто бы вольтметр на них свалился из воздуха, по щучьему велению и по всеобщему хотению? Почему никто не выдвигает естественного аргумента – «Саша сделал, пускай он и дарит», и почему его между делом умудряются еще и оскорбить своим пренебрежением – солидности, мол, мало. И почему, наконец, попросить разрешения взять вещь, которую сделал другой человек, и подарить эту вещь «от лица всех» – это значит «кланяться и унижаться», и это должно вызывать естественное отвращение, а когда люди проявляют вопиющую неблагодарность и неуважение к твоему труду, то реакция «раскомандовались! почему я должен вам (тем, кто сам ничего не сделал) подчиняться?» — это плохо?
Расстроенный стычкой с классом Саша пропускает урок физики и пионерский сбор (они с товарищем только что назначены вожатыми у младших пионеров, и в тот самый день как раз должны были провести с ними первое занятие и рассказать о том, как в Америке убивают негров. Нет, я не шучу. Вся эта презентация про «маленького негритенка Сэма, отца которого в Алабаме повесили за то, что он черный» в тексте описана очень подробно). В результате – во дворе на Сашу набрасывается его одноклассница и лучшая подруга Юлька, которая начинает его колотить. Школьники сперва кричат и улюлюкают, что Саша трус, потому что он не хочет драться с девочкой. А когда он все-таки толкает Юльку, и та падает в сугроб, те же самые люди реагируют на это так – «Емельянов ни за что ни про что исколотил Юлю. Мы отплатим ему, он узнает!». К счастью, Юлька справедливо возражает, что она сама его исколотила.
И все это было бы обычной школьной ссорой, в которой люди путают стайный инстинкт и чувство справедливости: кучка подростков думает, что они правы, потому что они все думают одинаково, а оппонент – иначе. Но за подростковой ссорой стремительно (и, думаю, непостижимо с точки зрения современного читателя) набухает грозный политический конфликт. Семиклассников должны вот-вот принять в комсомол, и для Саши совершенно очевидно, что после случившегося в комсомол его не примут. Это заставляет его ощущать, что он покрыл позором свою мать, которая, кстати сказать, только что совершила прорыв в области хирургического лечения рака и должна делать доклад в Академии наук. И Саша в ужасе при мысли, что придется сказать матери о том, что ее сына-семиклассника не примут в комсомол, потому что, в том безумном мире, в котором он живет, это не просто его школьное дело – это действительно позор для его матери, ученого с мировым именем (!..).
И еще – очень интересно наблюдать, как вся эта история с вольтметром преломляется в сознании Сашиных лучших друзей.
«— Я разочаровался в Саше. Он оказался совсем другим человеком. … Знаешь, что говорил Ключарёв? — сказал Костя, решившись, должно быть, до конца раскрыть Юльке глаза на их бывшего друга. — Он говорил: если бы мы были не просто седьмым «Б», а «Молодой гвардией» во время войны, приняли бы Сашу после этого случая, как ты думаешь?
— Какой ужас! Наверное, нет, — шепотом ответила Юлька»
(Ключарев – это тот мальчик со стальными глазами, который всегда умел вести за собой остальных ребят. «Самый достойный представитель класса», чья кандидатура на роль представителя общественности ни у кого не вызвала сомнений)
Потом Костя с Юлькой все-таки решают помочь Саше, придя к выводу, что он не плохой человек, а «просто ошибся». На слова Саши о том, что его не примут в комсомол, Костя ему великодушно отвечает — «Могут не принять, Саша, но через полгода тебя уже, наверное, примут». И дальше дает совет – «Саша, а ты завтра расскажи ребятам все честно. Конечно, трудно мириться, если ты поссорился со всем классом. Но ведь ты сам во всем виноват».
В итоге собрание по приему семиклассников в комсомол проходит в обстановке открытого суда. Эмоциональный накал у этой сцены такой, как будто речь идет о настоящем приговоре, да и слово «судить» в тексте употребляют без обиняков:
«Ключарёв не подошёл к своим оттого, что хотел ещё подумать перед началом собрания, хотя столько уж передумал за сегодняшний день. … Что-то тайное и неизвестное раньше раскрылось в Саше и оттолкнуло Бориса.
«А как он чувствует сам?»
Ключарёв посмотрел в конец зала.
Побледневшие щеки, вихор волос, жалко повисший надо лбом, сосредоточенный, ожидающий взгляд — весь какой-то перевернувшийся, новый, неясный, но несомненно страдающий Саша.
«Переживает!» — Ключарёв смотрел, как прикованный, в конец зала. Саша, встретившись с ним глазами, нахмурился, отвернулся. «Товарищами теперь нам не быть, — понял Борис, — Как это плохо и жаль, но молчать я всё равно не могу».
О многом ещё, стоя один у стены, подумал комсорг 7-го «Б»: о том, что такое смелость и честность, о долге, о дружбе и о том, как трудно обвинять и судить человека, когда жалеешь его» (с)
Ну прелесть же. Малолетний говнюк с толпой других малолетних говнюков собирается обвинять и судить своего товарища за то, что его возмутило неуважительное и потребительское отношение к его труду. И это уже не подростковые разборки, а вполне себе реальное политическое мероприятие. Председатель на этом судилище – взрослый секретарь райкома.
В итоге Сашу все-таки «прощают» и принимают в комсомол. Во-первых, потому что он раскаялся и признал свои ошибки. Во-вторых, потому что у него мама героическая, и про ее успех только что написали в газетах. И в-третьих, потому что его товарищи сказали, что берут его на поруки и что комсомол его «перевоспитает». Учительница, для которой Саша делал вольтметр, тоже голосует за Сашу, потому что он «получил сегодня суровый урок». И патетически заявляет – «— Дети! — сказала Надежда Дмитриевна. — Я работала 35 лет для того, чтобы заслужить такую награду. Выше почести нет, чем та, которую вы мне оказали сегодня. … Я поняла, что вы патриоты нашей мужественной Родины, по тому, как настойчиво бьётесь вы за чистоту комсомольского имени, за высокую, строгую честь быть комсомольцем».
…А потом говорят, что советский строй очернили ненавистники, враги и злопыхатели. На самом деле, для того чтобы прийти в ужас от советского строя, никакая «антисоветская агитация» попросту не нужна – вполне достаточно советской агитации, самых что ни на есть ортодоксальных, правоверных текстов. Нигде, ни у Солженицына, ни у Сарнова, ни у Гинзбург или Белинкова советская эпоха не предстает настолько омерзительной, как в советских газетах и в одобренных Партией художественных текстах. Потому что хуже – просто некуда.
И больше всего донимает двоемыслие.
— С одной стороны, капиталисты плохие, потому что присваивают чужой труд, а плоды труда должны принадлежать тому, кто трудится. С другой стороны – если твой труд отчуждает и присваивает не капиталист, а Партия, государство или коллектив, тогда неуважение к тому, кто трудится, это нормально. А если тому, кто приложил усилия и потратил свое время, это не нравится, и он имеет наглость эти чувства выражать открыто – тогда это преступление, которое можно простить только незрелому подростку, и только после того, как он раскается и униженно признает свои ошибки. А отстаивать такие убеждения – это уже мятеж. И тогда ты – тот самый враг, которого уничтожают, если он не сдался.
— С одной стороны, хотеть, чтобы тебя хвалили за твой труд и награждали за него, а не считали его общей собственностью – это «гнилой индивидуализм» и политическое преступление, которое требует публичного суда, а с другой стороны, у нас Сталинские премии, выдача квартир, машин и дач за какие-то личные заслуги.
Смысл всех этих двойных стандартов, при всей видимой абсурдности, совсем неглуп и очень прост. Ты не должен считать, что что-то верно само по себе, что существует правда, которая выше человеческих решений (это, как сказали бы тогда, гнилой идеализм). Ты должен быть готов считать верным то, что от тебя потребуют в данный момент. И каждый раз отстаивать нужную правду истово, до выпученных глаз и пены на губах. И быть готовым за нее стереть другого человека в порошок.